Воин кровавых времен - Страница 100

100

Он уже начал улыбаться, потому что знал: все, что придумывает Санкла, на редкость потешно. Таким уж он был человеком. Его смерть — он погиб в Аокниссе три года спустя, от руки пьяного дворянчика с Безделушкой — стала для Ахкеймиона тяжким потрясением.

Санкла постучал по свитку пальцем — в скриптории его бы за такое взгрели.

— По сути дела, Сейен говорит: «Отдавайте, не ожидая вознаграждения, и сможете рассчитывать на вознаграждение побольше»!

Ахкеймион задумался.

— Понимаешь? — продолжал Санкла. — Он говорит, что благочестие заключается в том, чтобы делать добрые дела без корыстных побуждений. Он говорит, что если ты рассчитываешь получить что-то взамен, значит, ты не даешь ничего — ничего!.. Просто не даешь.

У Ахкеймиона перехватило дыхание.

— Значит, айнрити, ожидающий, что он будет возвышен до Внешнего мира…

— Не дает ничего, — отозвался Санкла и рассмеялся, не в силах поверить самому себе. — Ничего! Мы же, с другой стороны, отдаем свои жизни, чтобы продолжить борьбу Сесватхи… Мы отдаем все, а взамен можем ожидать лишь проклятия. Это сказано о нас, Акка!

Это сказано о нас.

Какое бы искушение ни несли в себе его слова, какими бы волнующими и важными они ни были, Ахкеймион сделался слишком скептичным, чтобы верить в них. Они выглядели чересчур лестными, чересчур возвеличивающими, чтобы быть истиной. И поэтому Ахкеймион думал, что достаточно быть просто хорошим человеком. А если недостаточно, значит, тот, кто измеряет добро и зло, сам недобр.

И похоже, именно так и обстояли дела.

Но конечно же, Келлхус изменил все. Теперь Ахкеймион много размышлял о своей проклятости.

Прежде этот вопрос казался лишь поводом для самоистязания. Бивень и «Трактат» выражались по поводу колдовства предельно ясно, хотя Ахкеймион читал и много еретических трудов. Там утверждалось, будто противоречия в сути Писания доказывают, что пророки — и древних дней, и относительно недавних времен — были обычными людьми. «Все небеса, — писал Протатис — не могут сиять через единственную щелочку».

А поэтому возможность усомниться в его проклятости существовала. Возможно, как предположил Санкла, проклятые на самом деле были избранными. А возможно, как предпочитал думать Ахкеймион, избранниками были сомневающиеся. Ему часто казалось, что искушение изображать уверенность — самое наркотическое и самое пагубное из всех искушений. Творить добро без уверенности означало творить добро без ожидания награды… Быть может, само сомнение было ключом.

Но если он прав, этому вопросу суждено навсегда остаться без ответа. Ведь если искреннее недоумение действительно условие условий, значит, спасутся лишь не ведающие ответа. Ему всегда казалось, что размышлять о собственном проклятии уже само по себе проклятие.

А поэтому Ахкеймион о нем и не думал.

Но теперь… Теперь появилась надежда на ответ. Каждый день он шел рядом с этой надеждой, говорил с ней…

Князь Анасуримбор Келлхус.

Нет, Ахкеймион не думал, что Келлхус может просто дать ему ответ, даже если колдун наберется мужества спросить. Равно как и не думал, что Келлхус каким-то образом воплощает или олицетворяет этот ответ. Нельзя умалять его роль. Он не был, говоря мистическим языком, живым знаком судьбы Друза Ахкеймиона. Нет. Ахкеймион знал, что его проклятость или величие зависит только от него. Он должен ответить на этот вопрос самостоятельно…

Своими поступками.

И хотя понимание этого устрашало Ахкеймиона, оно наполняло его неизменной и недоверчивой радостью. Порождаемый им страх был не нов: Ахкеймион боялся, что от его поступков будет зависеть судьба мира. Стоило ему задуматься о возможных последствиях, и Ахкеймион впадал в оцепенение. А вот радость была чем-то новым и неожиданным. Анасуримбор Келлхус превратил спасение в реальную возможность. Спасение.

Хоть ты теряешь душу, ты приобретешь весь мир — с этих слов начинается катехизис Завета.

Но это совершенно не обязательно! В конце концов Ахкеймион понял, насколько безутешной, насколько лишенной надежды была его прежняя жизнь. Эсменет научила его любить. А Келлхус, Анасуримбор Келлхус научил его надеяться.

И он ухватился за них, за любовь и надежду, и будет держаться изо всех сил.

Нужно лишь решить, что ему делать…

— Акка, — сказал Келлхус накануне ночью, — мне нужно кое о чем тебя спросить.

Они сидели у костра вдвоем и кипятили воду для чая.

— Конечно, Келлхус, — отозвался Ахкеймион. — Что тебя беспокоит?

— Меня беспокоит то, о чем я должен спросить… Никогда прежде Ахкеймион не видел на человеческом лице подобной муки — как будто ужас дошел до той точки, где он соприкасается с восторгом. Ахкеймион едва совладал с сильнейшим желанием прикрыть глаза рукой.

— О чем ты должен спросить?

— Каждый день, Акка, я умаляюсь.

Какие слова! От одного воспоминания у Ахкеймиона перехватило дыхание. Добравшись до солнечного островка, он остановился, прижав руки к груди. Стая птиц взмыла в небо. Их тени беззвучно пронеслись над ним. Ахкеймион, прищурившись, взглянул на солнце.

«Следует ли мне учить его Гнозису?»

У Ахкеймиона не хватало духу принять решение — при одной мысли о том, чтобы отдать Гнозис кому-то за пределами школы, он бледнел от ужаса. Он даже не был уверен, что сможет научить Келлхуса, если захочет. Ведь он делил знание Гнозиса с Сесватхой, чей оттиск лежал на всех движениях его оцепеневшей души.

«Позволишь ли ты мне сделать это? Видишь ли ты то же, что и я?»

100