Воин кровавых времен - Страница 81

Ахкеймион оглядел тех, кто находился рядом с ним в темноте. Он увидел Людей Бивня всех народов и каст. Некоторые держались вместе и о чем-то переговаривались. Но большинство сидело так же, как и он, в одиночестве, вглядываясь в освещенные фигуры. Они казались… зачарованными. Они словно оказались в подчинении — и не столько у света, сколько у окружающей тьмы.

— Почему вы это делаете? — поинтересовался Ахкеймион у ближайшего человека, белокурого тидонца с руками солдата и ясными глазами дворянина.

— Разве вы не видите? — отозвался человек, даже не взглянув в его сторону.

— Что не вижу?

— Его.

— Вы имеете в виду князя Келлхуса? Вот теперь тидонец повернулся к Ахкеймиону; его блаженная улыбка была исполнена жалости.

— Вы слишком близко, — пояснил он. — Потому и не можете увидеть.

— Что увидеть? — спросил Ахкеймион. Непонятное чувство сдавило ему грудь.

— Однажды он прикоснулся ко мне, — вместо ответа сказал тидонец. — Еще до Асгилиоха. Я споткнулся на марше, а он поддержал меня. Он сказал: «Сними сандалии и обуй землю».

Ахкеймион рассмеялся.

— Это старая шутка. Должно быть, вы отпустили крепкое словцо в адрес земли, когда споткнулись.

— И что? — отозвался тидонец.

Ахкеймион вдруг понял, что его собеседник дрожит от негодования.

Он нахмурился, потом попытался улыбнуться, чтобы успокоить воина.

— Ну, это просто такая поговорка — на самом деле, очень древняя. Ее цель — напомнить людям, что не надо валить свои промахи на других.

— Нет, — проскрежетал тидонец. — Не так. Ахкеймион в нерешительности помедлил.

— А как тогда?

Вместо того чтобы ответить, тидонец отвернулся. Ахкеймион несколько мгновений смотрел на него; он был сбит с толку и вместе с тем испытывал смутную тревогу. Как может ярость защитить истину?

Он встал и отряхнул колени от пыли.

— Это означает, — сказал у него за спиной тидонец, — что мы должны исправить мир. Мы должны уничтожить все, что оскорбляет.

Ахкеймион вздрогнул — такая ненависть звучала в голосе этого человека. Он повернулся, сам не зная зачем-то ли посмеяться над тидонцем, то ли выбранить его. А вместо этого стоял и смотрел на него, утратив дар речи. Почему-то тидонец не смог выдержать его взгляда и стал наблюдать за костром. Остальные повернулись, услышав сердитые голоса, но тут же, прямо на глазах у Ахкеймиона, устремили взоры обратно на Келлхуса. И колдун понял, что эти люди никуда не уйдут.

«Я точно такой же, как они, — подумал Ахкеймион, ощутив боль, ставящую его в тупик, боль узнавания вещей, которые уже известны. — Я просто сижу ближе к костру…»

Эти люди руководствовались теми же причинами, что и он сам. Ахкеймион знал это.

Причины были смутно понятны: горе, искушение, угрызения совести, замешательство. Они смотрели, потому что их толкали к этому усталость, тайные надежды и страхи, зачарованность и восторг. Но более всего их толкала необходимость.

Они смотрели потому, что знали: что-то вот-вот произойдет.

Костер вдруг выстрелил и выбросил в небо сноп искр; одна из них поплыла по воздуху к Келлхусу. Тот, улыбаясь, взглянул на Серве, потом протянул руку и взял оранжевую светящуюся точку пальцами. Погасил ее.

В темноте кто-то ахнул.

Смотрящих с каждым днем становилось больше. Ситуация делалась все более неудобной из-за неуемной натуры Келлхуса. К тому же лагерь превратился в подобие сцены, пятно света, окруженное глазеющими тенями. Князь Атритау влиял на каждого, кто приходил к костру Ксинема, ведомый своими надеждами и скорбями, и от зрелища того, как человек, переписавший основы их представлений, гневается, становилось не по себе — словно кто-то, кого ты любишь, вдруг повел себя вопреки ожиданиям.

Однажды ночью в Ксинеме заговорил свойственный ему здравый смысл, и маршал выпалил:

— Проклятье, Келлхус! Почему бы тебе просто не поговорить с ними?

Последовало ошеломленное молчание. Эсменет не глядя нащупала в темноте руку Ахкеймиона. Один лишь скюльвенд продолжал есть как ни в чем не бывало. Ахкеймион почувствовал отторжение, как будто стал свидетелем чего-то непристойного.

— Потому, — напряженно произнес Келлхус, не отрывая взгляда от костра, — что они делают меня значительнее, чем я есть на самом деле.

«А так ли это?» — подумал Ахкеймион. Хотя они редко говорили между собой о Келлхусе, он знал, что и другие задают себе тот же вопрос. Почему-то, как только заходила речь о Келлхусе, всех охватывала странная робость, как будто они таили некие подозрения, слишком глупые или слишком обидные, чтобы их можно было высказать вслух. Сам Ахкеймион мог говорить о нем только с Эсменет, да и то…

— Ну и ладно! — рявкнул Ксинем.

Похоже, он с большим успехом, чем прочие, способен был делать вид, что Келлхус — не более чем еще один человек у их костра.

— Пойди поговори с ними!

Несколько мгновений Келлхус смотрел на маршала, не мигая, затем кивнул. Не сказав ни слова, он поднялся и зашагал в темноту.

Так началось то, что Ахкеймион назвал «Импровизацией», — ночные беседы, которые Келлхус вел с Людьми Бивня. Не всегда, но часто Ахкеймион и Эсменет присоединялись к нему, садились поблизости и слушали, как он отвечает на вопросы и обсуждает множество различных тем. Келлхус говорил этим людям, что их присутствие придает ему храбрости. Он признавался в растущем самомнении — эта мысль пугала его, поскольку он обнаружил, что все больше и больше свыкается с своей ролью проповедника.

— Часто, говоря с ними, я не узнаю собственного голоса, — сказал Келлхус.